Лев Николаевич Толстой

УЧИТЕЛЬ КАРЛ ИВАНЫЧ

12 августа 18..., ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра - Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой - из сахарной бумаги на палке - по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пестром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать.

«Положим, - думал я, - я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володи ной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, - прошептал я, - как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает... противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка - какие противные!»

В то время как я таким образом мысленно выражал свою досаду на Карла Иваныча, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисерном башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся к нам.

Auf, Kinder, auf!.. s"ist Zeit. Die Mutter ust schon im Saal, - крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. - Nun, nun, Faulenzer! - говорил он.

Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.

«Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нем подумать!»

Мне было досадно и на самого себя и на Карла Иваныча, хотелось смеяться и хотелось плакать: нервы были расстроены.

Ach, lassen sie, Карл Иваныч! - закричал я со слезами на глазах, высовывая голову из-под подушек.

Карл Иваныч удивился, оставил в покое мои подошвы и с беспокойством стал спрашивать меня: о чем я? не видел ли я чего дурного во сне?.. Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не понимал, как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты. Я сказал ему, что плачу оттого, что видел дурной сон, - будто maman умерла и ее несут хоронить. Все это я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом, стал утешать и успокаивать меня, мне казалось, что я точно видел этот страшный сон, и слезы полились уже от другой причины.

Когда Карл Иваныч оставил меня и я, приподнявшись на постели, стал натягивать чулки на свои маленькие ноги, слезы немного унялись, но мрачные мысли о выдуманном сне не оставляли меня. Вошел дядька Николай - маленький, чистенький человечек, всегда серьезный, аккуратный, почтительный и большой приятель Карла Иваныча. Он нес наши платья и обувь. Володе сапоги, а мне покуда еще несносные башмаки с бантиками. При нем мне было бы совестно плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил:

Будет вам, Владимир Петрович, извольте умываться.

Я совсем развеселился.

Sind sie bald fertig? - послышался из классной голос Карла Иваныча.

Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло меня до слез. В классной Карл Иваныч был совсем другой человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся и, еще с щеткой в руке приглаживая мокрые волосы, явился на его зов.

Карл Иваныч, с очками на носу и книгой в руке, сидел на своем обычном месте, между дверью и окошком. Налево от двери были две полочки: одна - наша, детская, другая - Карла Иваныча, собственная . На нашей были всех сортов книги - учебные и неучебные: одни стояли, другие лежали. Только два больших тома «Histoire des voyages», в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом пошли длинные, толстые, большие и маленькие книги, - корочки без книг и книги без корочек; все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч эту полочку. Коллекция книг на собственной если не была так велика, как на нашей, то была еще разнообразнее. Я помню из них три: немецкую брошюру об унавоживании огородов под капусту - без переплета, один том истории Семилетней войны - в пергаменте, прожженном с одного угла, и полный курс гидростатики. Карл Иваныч большую часть своего времени проводил за чтением, даже испортил им свое зрение; но, кроме этих книг и «Северной пчелы», он ничего не читал.

В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был один, который больше всего мне его напоминает. Это - кружок из кардона, вставленный в деревянную ножку, в которой кружок этот подвигался посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка, представляющая карикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил и кружок этот сам изобрел и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света.

Как теперь вижу я перед собой длинную фигуру в ваточном халате и в красной шапочке, из-под которой виднеются редкие седые волосы. Он сидит подле столика, на котором стоит кружок с парикмахером, бросавшим тень на его лицо; в одной руке он держит книгу, другая покоится на ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке. Все это так чинно, аккуратно лежит на своем месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча совесть чиста и душа покойна.

Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься наверх, в классную, смотришь - Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Лев Николаевич Толстой

УЧИТЕЛЬ КАРЛ ИВАНЫЧ

12 августа 18…, ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра – Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой – из сахарной бумаги на палке – по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пестром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать.

«Положим, – думал я, – я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володи ной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, – прошептал я, – как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает… противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка – какие противные!»

В то время как я таким образом мысленно выражал свою досаду на Карла Иваныча, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисерном башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся к нам.

– Auf, Kinder, auf!.. s"ist Zeit. Die Mutter ust schon im Saal , – крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. – Nun, nun, Faulenzer! – говорил он.

Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.

«Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нем подумать!»

Мне было досадно и на самого себя и на Карла Иваныча, хотелось смеяться и хотелось плакать: нервы были расстроены.

– Ach, lassen sie , Карл Иваныч! – закричал я со слезами на глазах, высовывая голову из-под подушек.

Карл Иваныч удивился, оставил в покое мои подошвы и с беспокойством стал спрашивать меня: о чем я? не видел ли я чего дурного во сне?.. Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не понимал, как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты. Я сказал ему, что плачу оттого, что видел дурной сон, – будто maman умерла и ее несут хоронить. Все это я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом, стал утешать и успокаивать меня, мне казалось, что я точно видел этот страшный сон, и слезы полились уже от другой причины.

Когда Карл Иваныч оставил меня и я, приподнявшись на постели, стал натягивать чулки на свои маленькие ноги, слезы немного унялись, но мрачные мысли о выдуманном сне не оставляли меня. Вошел дядька Николай – маленький, чистенький человечек, всегда серьезный, аккуратный, почтительный и большой приятель Карла Иваныча. Он нес наши платья и обувь. Володе сапоги, а мне покуда еще несносные башмаки с бантиками. При нем мне было бы совестно плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил:

– Будет вам, Владимир Петрович, извольте умываться.

Я совсем развеселился.

– Sind sie bald fertig? – послышался из классной голос Карла Иваныча.

Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло меня до слез. В классной Карл Иваныч был совсем другой человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся и, еще с щеткой в руке приглаживая мокрые волосы, явился на его зов.

Карл Иваныч, с очками на носу и книгой в руке, сидел на своем обычном месте, между дверью и окошком. Налево от двери были две полочки: одна – наша, детская, другая – Карла Иваныча, собственная . На нашей были всех сортов книги – учебные и неучебные: одни стояли, другие лежали. Только два больших тома «Histoire des voyages» , в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом пошли длинные, толстые, большие и маленькие книги, – корочки без книг и книги без корочек; все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч эту полочку. Коллекция книг на собственной если не была так велика, как на нашей, то была еще разнообразнее. Я помню из них три: немецкую брошюру об унавоживании огородов под капусту – без переплета, один том истории Семилетней войны – в пергаменте, прожженном с одного угла, и полный курс гидростатики. Карл Иваныч большую часть своего времени проводил за чтением, даже испортил им свое зрение; но, кроме этих книг и «Северной пчелы», он ничего не читал.

В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был один, который больше всего мне его напоминает. Это – кружок из кардона, вставленный в деревянную ножку, в которой кружок этот подвигался посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка, представляющая карикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил и кружок этот сам изобрел и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света.

Как теперь вижу я перед собой длинную фигуру в ваточном халате и в красной шапочке, из-под которой виднеются редкие седые волосы. Он сидит подле столика, на котором стоит кружок с парикмахером, бросавшим тень на его лицо; в одной руке он держит книгу, другая покоится на ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке. Все это так чинно, аккуратно лежит на своем месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча совесть чиста и душа покойна.

Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься наверх, в классную, смотришь – Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.

Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он – один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю, – ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.

На другой стене висели ландкарты, все почти изорванные, но искусно подкленные рукою Карла Иваныча. На третьей стене, в середине которой была дверь вниз, с одной стороны висели две линейки: одна – изрезанная, наша, другая – новенькая, собственная , употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой – черная доска, на которой кружками отмечались наши большие проступки и крестиками – маленькие. Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени.

Как мне памятен этот угол! Помню заслонку в печи, отдушник в этой заслонке и шум, который он производил, когда его поворачивали. Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, – а каково мне?» – и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю – право, один страх хуже всякого наказания. Оглянешься на Карла Иваныча, – а он сидит себе с книгой в руке и как будто ничего не замечает.

В середине комнаты стоял стол, покрытый оборванной черной клеенкой, из-под которой во многих местах виднелись края, изрезанные перочинными ножами. Кругом стола было несколько некрашеных, но от долгого употребления залакированных табуретов. Последняя стена была занята тремя окошками. Вот какой был вид из них: прямо под окнами дорога, на которой каждая выбоина, каждый камешек, каждая колея давно знакомы и милы мне; за дорогой – стриженая липовая аллея, из-за которой кое-где виднеется плетеный частокол; через аллею виден луг, с одной стороны которого гумно, а напротив лес; далеко в лесу видна избушка сторожа. Из окна направо видна часть террасы, на которой сиживали обыкновенно большие до обеда. Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, Бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.

Карл Иваныч снял халат, надел синий фрак с возвышениями и сборками на плечах, оправил перед зеркалом свой галстук и повел нас вниз – здороваться с матушкой.

Матушка сидела в гостиной и разливала чай; одной рукой она придерживала чайник, другою – кран самовара, из которого вода текла через верх чайника на поднос. Но хотя она смотрела пристально, она не замечала этого, не замечала и того, что мы вошли.

Так много возникает воспоминаний прошедшего, когда стараешься воскресить в воображении черты любимого существа, что сквозь эти воспоминания, как сквозь слезы, смутно видишь их. Это слезы воображения. Когда я стараюсь вспомнить матушку такою, какою она была в это время, мне представляются только ее карие глаза, выражающие всегда одинаковую доброту и любовь, родинка на шее, немного ниже того места, где вьются маленькие волосики, шитый и белый воротничок, нежная сухая рука, которая так часто меня ласкала и которую я так часто целовал; но общее выражение ускользает от меня.

Налево от дивана стоял старый английский рояль; перед роялем сидела черномазенькая моя сестрица Любочка и розовенькими, только что вымытыми холодной водой пальчиками с заметным напряжением разыгрывала этюды Clementi. Ей было одиннадцать лет; она ходила в коротеньком холстинковом платьице, в беленьких, обшитых кружевом, панталончиках и октавы могла брать только arpeggio . Подле нее, вполуоборот, сидела Марья Ивановна в чепце с розовыми лентами, в голубой кацавейке и с красным сердитым лицом, которое приняло еще более строгое выражение, как только вошел Карл Иваныч. Она грозно посмотрела на него и, не отвечая на его поклон, продолжала, топая ногой, считать: «Un, deux, trois, un, deux, trois» , – еще громче и повелительнее, чем прежде.

Карл Иваныч, не обращая на это ровно никакого внимания, по своему обыкновению, с немецким приветствием подошел прямо к ручке матушки. Она опомнилась, тряхнула головкой, как будто желая этим движением отогнать грустные мысли, подала руку Карлу Иванычу и поцеловала его в морщинистый висок, в то время как он целовал ее руку.

– Ich danke, lieber Карл Иваныч, – и, продолжая говорить по-немецки, она спросила: – Хорошо ли спали дети?

Карл Иваныч был глух на одно ухо, а теперь от шума за роялем вовсе ничего не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану, оперся одной рукой о стол, стоя на одной ноге, и с улыбкой, которая тогда мне казалась верхом утонченности, приподнял шапочку над головой и сказал:

– Вы меня извините, Наталья Николаевна? Карл Иваныч, чтобы не простудить своей голой головы, никогда не снимал красной шапочки, но всякий раз, входя в гостиную, спрашивал на это позволения.

– Наденьте, Карл Иваныч… Я вас спрашиваю, хорошо ли спали дети? – сказала maman, подвинувшись к нему и довольно громко.

Но он опять ничего не слыхал, прикрыл лысину красной шапочкой и еще милее улыбался.

– Постойте на минутку, Мими, – сказала maman Марье Ивановне с улыбкой, – ничего не слышно.

Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно.

Поздоровавшись со мною, maman взяла обеими руками мою голову и откинула ее назад, потом посмотрела пристально на меня и сказала:

– Ты плакал сегодня?

Я не отвечал. Она поцеловала меня в глаза и по-немецки спросила:

– О чем ты плакал?

Когда она разговаривала с нами дружески, она всегда говорила на атом языке, который знала в совершенстве.

– Это я во сне плакал, maman, – сказал я, припоминая со всеми подробностями выдуманный сон и невольно содрогаясь при этой мысли.

Карл Иваныч подтвердил мои слова, но умолчал о сне. Поговорив еще о погоде, – разговор, в котором приняла участие и Мими, – maman положила на поднос шесть кусочков сахару для некоторых почетных слуг, стала и подошла к пяльцам, которые стояли у окна.

– Ну, ступайте теперь к папа, дети, да скажите ему, чтобы он непременно ко мне зашел, прежде чем пойдет на гумно.

Музыка, считанье и грозные взгляды опять начались, а мы пошли к папа. Пройдя комнату, удержавшую еще от времен дедушки название официантской , мы вошли в кабинет.

Он стоял подле письменного стола и, указывая на какие-то конверты, бумаги и кучки денег, горячился и с жаром толковал что-то приказчику Якову Михайлову, который, стоя на своем обычном месте, между дверью и барометром, заложив руки за спину, очень быстро и в разных направлениях шевелил пальцами.

Чем больше горячился папа, тем быстрее двигались пальцы, и наоборот, когда папа замолкал, и пальцы останавливались; но когда Яков сам начинал говорить, пальцы приходили в сильнейшее беспокойство и отчаянно прыгали в разные стороны. По их движениям, мне кажется, можно бы было угадывать тайные мысли Якова; лицо же его всегда было спокойно – выражало сознание своего достоинства и вместе с тем подвластности, то есть: я прав, а впрочем, воля ваша!

Увидев нас, папа только сказал:

– Погодите, сейчас.

И показал движением головы дверь, чтобы кто-нибудь из нас затворил ее.

– Ах, Боже мой милостивый! что с тобой нынче, Яков? – продолжал он к приказчику, подергивая плечом (у него была эта привычка). – Этот конверт со вложением восьмисот рублей…

Яков подвинул счеты, кинул восемьсот и устремил взоры на неопределенную точку, ожидая, что будет дальше.

– …для расходов по экономии в моем отсутствии. Понимаешь? За мельницу ты должен получить тысячу рублей… так или нет? Залогов из казны ты должен получить обратно восемь тысяч; за сено, которого, по твоему же расчету, можно продать семь тысяч пудов, – кладу по сорок пять копеек, – ты получишь три тысячи; следовательно, всех денег у тебя будет сколько? Двенадцать тысяч… так или нет?

– Так точно-с, – сказал Яков.

Но по быстроте движений пальцами я заметил, что он хотел возразить; папа перебил его:

– Ну, из этих-то денег ты пошлешь десять тысяч в Совет за Петровское. Теперь деньги, которые находятся в конторе, – продолжал папа (Яков смешал прежние двенадцать тысяч и кинул двадцать одну тысячу), – ты принесешь мне и нынешним же числом покажешь в расходе. (Яков смешал счеты и перевернул их, показывая, должно быть, этим, что и деньги двадцать одна тысяча пропадут так же.) Этот же конверт с деньгами ты передаешь от меня по адресу.

Я близко стоял от стола и взглянул на надпись. Было написано: «Карлу Ивановичу Мауеру».

Должно быть, заметив, что я прочел то, чего мне знать не нужно, папа положил мне руку на плечо и легким движением показал направление прочь от стола. Я не понял, ласка ли это или замечание, на всякий же случай поцеловал большую жилистую руку, которая лежала на моем плече.

– Слушаю-с, – сказал Яков. – А какое приказание будет насчет хабаровских денег? Хабаровка была деревня maman.

– Оставить в конторе и отнюдь никуда не употреблять без моего приказания.

Яков помолчал несколько секунд; потом вдруг пальцы его завертелись с усиленной быстротой, и он, переменив выражение послушного тупоумия, с которым слушал господские приказания, на свойственное ему выражение плутоватой сметливости, подвинул к себе счеты и начал говорить:

– Позвольте вам доложить, Петр Александрыч, что, как вам будет угодно, а в Совет к сроку заплатить нельзя. Вы изволите говорить, – продолжал он с расстановкой, – что должны получиться деньги с залогов, с мельницы и сена. (Высчитывая эти статьи, он кинул их на кости.) Так я боюсь, как бы нам не ошибиться в расчетах, – прибавил он, помолчав немного и глубокомысленно взглянув на папа.

– Отчего?

– А вот изволите видеть: насчет мельницы, так, мельник уже два раза приходил ко мне отсрочки просить и Христом-богом божился, что денег у него нет… да он и теперь здесь: так не угодно ли вам будет самим с ним поговорить?

– Что же он говорит? – спросил папа, делая головою знак, что не хочет говорить с мельником.

– Да известно что, говорит, что помолу совсем не было, что какие деньжонки были, так все в плотину посадил. Что ж, коли нам его снять, судырь , так опять-таки найдем ли тут расчет? Насчет залогов изволили говорить, так я уже, кажется, вам докладывал, что наши денежки там сели и скоро их получить не придется. Я намедни посылал в город к Ивану Афанасьичу воз муки и записку об этом деле: так они опять-таки отвечают, что и рад бы стараться для Петра Александрыча, но дело не в моих руках, а что, как по всему видно, так вряд ли и через два месяца получится ваша квитанция. Насчет сена изволили говорить, положим, что и продастся на три тысячи…

Он кинул на счеты три тысячи и с минуту молчал, посматривая то на счеты, то в глаза папа с таким выражением: «Вы сами видите, как это мало! Да и на сене опять-таки проторгуем, коли его теперь продавать, вы сами изволите знать…»

Видно было, что у него еще большой запас доводов; должно быть, поэтому папа перебил его.

– Я распоряжений своих не переменю, – сказал он, – но если в получении этих денег действительно будет задержка, то, нечего делать, возьмешь из хабаровских, сколько нужно будет.

– Слушаю-с.

По выражению лица и пальцев Якова заметно было, что последнее приказание доставило ему большое удовольствие.

Яков был крепостной, весьма усердный и преданный человек; он, как и все хорошие приказчики, был до крайности скуп за своего господина и имел о выгодах господских самые странные понятия. Он вечно заботился о приращении собственности своего господина на счет собственности госпожи, стараясь доказывать, что необходимо употреблять все доходы с ее имений на Петровское (село, в котором мы жили). В настоящую минуту он торжествовал, потому что совершенно успел в этом.

Поздоровавшись, папа сказал, что будет нам в деревне баклуши бить, что мы перестали быть маленькими и что пора нам серьезно учиться.

– Вы уже знаете, я думаю, что я нынче в ночь еду в Москву и беру вас с собою, – сказал он. – Вы будете жить у бабушки, а maman с девочками остается здесь. И вы это знайте, что одно для нее будет утешение – слышать, что вы учитесь хорошо и что вами довольны.

Хотя по приготовлениям, которые за несколько дней заметны были, мы уже ожидали чего-то необыкновенного, однако новость эта поразила нас ужасно. Володя покраснел и дрожащим голосом передал поручение матушки.

«Так вот что предвещал мне мой сон! – подумал я. – Дай Бог только, чтобы не было чего-нибудь еще хуже».

Мне очень, очень жалко стало матушку, и вместе с тем мысль, что мы точно стали большие, радовала меня.

«Ежели мы нынче едем, то, верно, классов не будет; это славно! – думал я. – Однако жалко Карла Иваныча. Его, верно, отпустят, потому что иначе не приготовили бы для него конверта… Уж лучше бы век учиться да не уезжать, не расставаться с матушкой и не обижать бедного Карла Иваныча. Он и так очень несчастлив!»

Мысли эти мелькали в моей голове; я не трогался с места и пристально смотрел на черные бантики своих башмаков.

Сказав с Карлом Иванычем еще несколько слов о понижении барометра и приказав Якову не кормить собак, с тем чтобы на прощанье выехать после обеда послушать молодых гончих, папа, против моего ожидания, послал нас учиться, утешив, однако, обещанием взять на охоту.

По дороге наверх я забежал на террасу. У дверей, на солнышке, зажмурившись, лежала любимая борзая собака отца – Милка.

– Милочка, – говорил я, лаская ее и целуя в морду, – мы нынче едем: прощай! никогда больше не увидимся.

Я расчувствовался и заплакал.

«Детство» Л.Н. Толстого – отличная иллюстрация нравов того времени. Главный герой и его переживания кажутся порой наивными и немного смешными. Но если подумать, то и сейчас дети и подростки переживают из-за тех же проблем, радуются тем же мелочам. Детство, особенно счастливое, – это то, что почти не меняется. Чтобы освежить свою память перед уроком, прочитайте краткое содержание книги Толстого по главам.

Просыпается именинник-Николенька утром от того, что его учитель, Карл Иванович (почтенный добродушный немец), убивает над кроватью мальчика муху. Из-за этого ученик не очень доволен и злится, думая, что учителю нужно только и делать неприятное ему, Николеньке.

Но спустя минуту он уже думает, что Карл Иванович – замечательный человек. Нужно спускаться к матушке, поэтому Николеньке и его брату Володе приносят одежду.

Пока мальчика одевают, он вспоминает – как выглядит классная комната – с полкой книг, с линейками, ландакратами и углом для наказаний.

Глава 2. Maman

Николенька спускается в гостиную – там сидят матушка и сестра Люба. Люба играет на рояле, а рядом с ней сидит гувернёрка Марья Ивановна. Это обычное утро в семье – Карл Иванович привычно приветствует Наталью Николаевну (мама), она у него спрашивает – как спали дети.

После обмена утренними приветствиями матушка отправляет детей поприветствовать отца до того, как он уйдёт на гумно. В этот раз все традиционные действия вновь повторились.

Глава 3. Папа

Отец в своём кабинете вместе с приказчиком Яковом Михайловым, разбирают – куда и сколько денег нужно отправить, вложить и т.д.

Пётр Александрович (отец) ведёт с Яковом долгие разговоры о том – стоит ли платить в Совет к сроку, что с прибылью с мельниц, отправлять ли средства на Хабаровское (село матери) и т.д.

Когда Яков уходит, отец обращает своё внимание на сыновей. И сообщает им, что нынче ночью едет в Москву и их берёт с собой – хватит им сидеть в деревне, пора отправляться учиться.

Николеньке становится жаль матушку и Карла Ивановича – ведь его теперь рассчитают, а маме будет одиноко.

Глава 4. Классы

В расстройстве Николенька не может сосредоточиться на уроках, и Карл Иванович его наказывает. Сам К.И. уходит к дядьке Николаю, жалуясь на то, что дети уезжают, а он столько лет их учил, был привязан и верен семье, а в ответ никакой благодарности.

После разговора с дядькой, К.И. возвращается в класс и продолжает урок. Он тянется долго, учитель не отпускает мальчиков, а тем временем уже вот-вот обед. Николенька слышит шаги, но это не дворецкий Фока, который всегда звал их обедать. Дверь открывается, а за ней…

Глава 5. Юродивый

В комнату входит человек лет 50, с лицом в оспинах, редкими волосами, кривой на один глаз. Его одежда рваная, в руке посох. Он странно двигается, его речь бессвязна. Это странник и юродивый Гриша. Он бродит по свету летом и зимой босой, посещает монастыри, дарит образочки полюбившимся ему людям и бормочет что-то, что другие считают предсказаниями.

Наконец, появляется дворецкий Фока и зовёт обедать. Мальчики спускаются, Гриша отправляется за ними.

Внизу уже сидят Люба и Марья Ивановна, прогуливаются по гостиной родители. К Николеньке подходит дочь М.И. и подруга Любы – Катя, и просит, чтобы он уговорил взрослых взять девочек на охоту.

Обедают. Родители спорят по поводу Гриши и вообще таких странников-юродивых. Отец считает, что нельзя допускать, чтобы эти люди бродили по свету и расстраивали нервы добропорядочных граждан своим видом и предсказаниями. Матушка с ним не согласна, но не начинает спора.

В конце обеда мальчики решаются попросить взрослых взять девочек на охоту. Им дают добро, и даже матушка решает отправиться с ними.

Глава 6. Приготовления к охоте

Во время чая зовут приказчика Якова и отдают распоряжения по поводу предстоящей охоты. Лошадь Володи захромала, и ему будут седлать охотничью. Матушка переживает, что резвая кобыла непременно понесёт, Володя упадёт и расшибётся.

После обеда взрослые ушли в кабинет, а дети пошли играть в сад. Там они видят, как приводят уже готовых к охоте лошадей и повозку. Они бегут одеваться.

Наконец, все готовы, повозка-линейка для дам подана, как и лошади для мужчин. В ожидании отца мальчики на своих конях ездят по двору. Отец выходит, они отправляются.

Глава 7. Охота

За воротами все, кроме отца, отправляются по дороге, а он едет к ржаному полю – уборка урожая в самом разгаре, и нужно проверить – как идут дела.

На ниве множество людей – и женщин, и мужчин. Кто-то жнёт, кто-то собирает в телеги и увозит.

Когда мальчики подъезжают к Калиновому лесу, они видят, что линейка уже приехала. А кроме линейки, там телега с поваром. Значит – будет чай на свежем воздухе и мороженое. Пока семья устраивается на чай, охотники с собаками отправляются дальше.

Отец отправляет Николеньку с псом Жираном дальше, за зайцем. Они добегают до полянки под дубом и садятся там – ждут, пока другие гончие загонят зайца.

Николенька лежит, рассматривая муравьёв и бабочек. На другом конце поляны появляется заяц, мальчик кричит, пёс бросается, но заяц благополучно сбегает. Это видят охотники и смеются над ним. Они уходят, загоняют зайца дальше, а герой в расстройстве так и сидит на поляне.

Глава 8. Игры

Семья сидит и пьёт чай на свежем воздухе. Дети с мороженым и фруктами сидят отдельно и думают – во что бы сыграть.

Потом они играют в Робинзона, но без особого удовольствия – игра уже прискучила, а новой так и не придумали.

Глава 9. Что-то вроде первой любви

Николенька наблюдает, как Катя рвёт с деревьев листья, поводит плечами. В какой-то момент он целует её в плечо. Героиня не понимает — что это за нежности. Он думает, что так привык к Катеньке, что не обращал на неё много внимания, а сейчас обратил и полюбил ещё сильнее.

На обратной дороге он специально отстаёт от линейки и догоняет, равняясь с Катей. Но лошадь его встаёт на дыбы, и мальчик чуть не падает с неё.

Глава 10. Что за человек был мой отец?

Большого роста, сильного сложения, лысая голова, орлиный нос, маленькие глаза и спокойные, самоуверенные движения. Он был чувствителен и даже слезлив. Одевался хорошо и так, что это всё шло к его фигуре. Человек со связями. Любил музыку.

Его образ венчает властный характер твердого в своих убеждениях человека. Он чувствует себя хозяином дома и главой семейства.

Глава 11. Занятия в кабинете и гостиной

Вернулись с охоты домой. Матушка села за рояль, дети взялись рисовать. Николеньке досталась синяя краска, рисунок охоты не очень удался, и по итогу он выбросил синий лист и ушёл дремать в кресло.

Он видит, как в кабинет заходят приказчик Яков и какие-то люди, приходит учитель Карл Иванович. Из кабинета слышатся разговоры и запах сигар.

Николенька засыпает. Просыпается он от того, что вышедший отец говорит матери, что Карл Иванович поедет в Москву вместе с детьми.

Дети решают зайти в комнату к юродивому Грише (его оставили заночевать), и посмотреть его вериги.

Глава 12. Гриша

Дети сидят, спрятавшись в чулане в комнате Гриши. Он заходит, раздевается, молится и ложится в постель. Лёжа, он продолжает молиться. А дети, вместо веселья, ощущают страх.

Николенька хватает за руку сидящую рядом Катеньку, и, поняв, что это она, целует ей руку. Героиня отталкивает мальчика, становится шумно. Гриша крестит углы комнаты, а дети убегают из чулана.

Глава 13. Наталья Савишна

В этой главе рассказывается история горничной, которая служила в семье николенькиной матери. Сперва это была просто горничная Наташка, после рождения Натальи Николаевны (матушки), стала няней. Захотела выйти замуж за дворецкого Фоку (тогда он был ещё официантом), но хозяева усмотрели в этом неблагодарность и прогнали Наташку. Правда, спустя полгода поняли, что без неё – как без рук, вернули, сделали личной горничной Натальи Николаевны. Наташка надела чепец и стала Натальей Савишной.

Когда к Н.Н. уже приставили гувернантку, Наталья Савишна получила ключи от кладовой, и стала кем-то вроде домоуправительницы-ключницы.

Когда Н.Н. выходила замуж, она дала своей гувернантке вольную, которая та отказалась принимать. Так, Наталья Савишна осталась в семье своей воспитанницы. Теперь она ухаживала за детьми Натальи Николаевны и очень их любила.

В момент повествования Н.С. появляется, когда Николенька уронил графин с квасом и запачкал скатерть. Пришла Н.С., отчитала мальчика и он, в своих лучших традициях, на неё обиделся. Пока Николенька думал, как отомстить вредной Наталье, она пришла, подарила ему корнет (свёрнутый уголком лист бумаги) с карамельками. И Николенька её простил.

Глава 14. Разлука

Во дворе стоит бричка, в которую дядька Николай укладывает вещи мальчиков. Дворовые наблюдают, а ямщики готовят бричку в поездку.

Семья сидит в гостиной последние минуты вместе. Атмосфера печали и предстоящей разлуки. Николенька и опечален, видя слёзы матери, расстройство Фоки и Натальи Савишны, и, в то же время, хочет уже поскорее отправиться. Прощаются, последние поцелуи, слёзы… Отправляются.

Глава 15. Детство

Николенька вспоминает дни, проведенные дома. Его игры, поцелуи матери, уютное кресло в гостиной…

Ностальгия охватывает мальчика и убаюкивает его.

Глава 16. Стихи

Прошёл уже месяц с того момента, как Николенька с братом переехали в Москву. Мальчики готовятся к именинам бабушки. Володя для неё нарисовал турка («головку», как говорит учитель рисования), а младший брат решил подарить стихи. Написал сгоряча два стиха, а дальше в голову ничего не шло. Нашёл стихотворение Карла Ивановича, решил взять за образец. Написал, долго переписывал красиво. Но в последний момент не понравились ему финальные строки – «…и любим как родную мать». Переделывать что-то было поздно, и уже принесли парадную одежду.

Спустились втроём – Карл Иванович, Володя и Николенька – во фраках, напомаженные и все со своими подарками. Бабушка благосклонно приняла и коробочку от Карла Ивановича, и турка от Володи. Настала очередь Николеньки. Он уже окончательно оробел, и боялся отдавать свой свёрток со стихами. Пожилая женщина развернула, начала читать вслух, потом, не дочитывая, попросила отца мальчиков прочитать заново и полностью – ей не позволяло слабое зрение. Николенька был готов провалиться сквозь землю, но бабушка сказала, что всё это прелестно и положила свёрток к остальным подаркам. Явилась княгиня Варвара Ильинична.

Глава 17. Княгиня Корнакова

Княгиня кажется Николеньке не очень приятной на вид женщиной – маленькая, желчная, тщедушная, с неприятными серо-зелёными глазками. Очень много говорит, даже несмотря на явное недовольство бабушки. Княгиня хвастается своим сыном Этьеном – молодым повесой, не даёт и слова вставить хозяйке. Они обсуждают методы воспитания детей.

Потом Корнакова решает познакомиться с мальчиками. Отец представляет Володю как светского юношу, а Николеньку – как поэта – маленького и с вихрами. Герой начинает размышлять о том, что он дурен собою, как ему давно уже сказала матушка. А раз лицо его не слишком красиво, ему нужно стать умным и добрым человеком. Но в такие моменты, как этот, Николеньке кажется, что не будет для него, некрасивого, счастья на земле.

Глава 18. Князь Иван Иваныч

Корнакова выслушала стихи Николеньки, ещё поговорила с бабушкой и удалилась.

Пришёл ещё один друг – пожилой мужчина в мундире, с лицом замечательной красоты – князь Иван Иванович.

С ним бабушка вновь обсуждает внуков. Она считает, что мальчиков следовало прислать в город на воспитание гораздо раньше, ведь сейчас они совсем дикие – даже в комнату войти не умеют. Также обсуждают доходы родителей, их отношения.

Николенька, невольно подслушавший этот разговор, на цыпочках уходит из комнаты.

Глава 19. Ивины

Знакомство с семейством Ивиных. В семье у них три мальчика, и второй из них – Серёжа – предмет обожания Николеньки. Мальчик пытается подражать своему приятелю, считает его красивейшим человеком, но Серёжа не обращает на героя почти никакого внимания. С Ивиными прибыл и их гувернёр – Герр Фрост – тот тип молодого русского немца, который хочет быть молодцом и волокитой.

В палисаднике дети играют в разбойников. Серёжа – один из разбойников, а Николенька – жандарм. Но в один момент Ивин падает, расшибает коленку, а герой, вместо того, чтобы по игре арестовывать его, начинает справляться о здоровье. Серёжу это злит, он говорит, что это можно узнать и после игры. Николенька же восхищён стойкостью и мужеством своего героя.

К компании присоединяется Иленька Грап – сын бедного иностранца, который был чем-то обязан деду мальчиков.

После игры в разбойников дети отправляются в дом. Там они возятся и щеголяют друг перед другом разными гимнастическими штуками. А потом мальчики решают заставить и Иленьку делать гимнастические фокусы. Насильно ставят его на голову, а когда он со страху ногой попадает в глаз Серёже, начинают обзывать. Иленька плачет, а Ивин говорит, что нечего с ним и водиться, пусть сидит один. В Николеньке, восхищенном Серёжей, не просыпается ни капли его обычной жалости.

Глава 20. Собираются гости

Николенька в нетерпении – он ждёт, когда приедут Ивины. Подъезжает коляска, но из неё выходят незнакомцы. Мальчик ждёт в прихожей. Одной из незнакомых фигур оказывается прелестная девочка николенькиных лет. В кисейном платьице, кудрявая, большеглазая. Это Сонечка Валахина, вместе со своей матерью.

Бабушка знакомит Валахиных с внуком и отправляет детей танцевать и веселиться. В прихожей, тем временем, уже появились дети княгини Корнаковой – все одинаково неприятные и некрасивые, особенно Этьен.

Он сразу начинает хвастаться тем, что ездит не в коляске, а на козлах. Появляется лакей, который спрашивает – куда же Этьен дел кнут. Тот говорит, что не помнит, а может и потерял – потом заплатит. Лакей напоминает, что он уже нескольким слугам должен денег, но Этьен его грубо обрывает и уходит. Когда он приходит на приём к бабушке, та относится к нему с некоторым презрением, но юный князь этого не замечает.

Николенька же всё рисуется перед Сонечкой, и впервые досадует, что приехали Ивины – сейчас Серёжа увидит Сонечку и сам ей покажется.

Глава 21. До мазурки

Будут танцы, а у Николеньки и Володи нет лайковых перчаток для них. Герой находит только одну – старую и порванную, и подходит с вопросом о перчатках к бабушке, а та смеётся и говорит Валахиным, что вот как её внук готов расфрантиться для танца с Сонечкой. Девочка смеётся, но этот эпизод помог побороть Николеньке свою застенчивость, и они вскоре отправляются танцевать.

Вместе они смеются над той рваной перчаткой и танцуют. Николенька рассказывает о Карле Ивановиче, о себе. После кадрили Сонечка уходит, а на следующий танец он приглашает взрослую девушку, уведя её из под носа у другого кавалера.

Глава 22. Мазурка

Николенька сидит и рассматривает танцующих в зале людей. Мальчик замечает, что все танцуют не так, как учили его. Ему на мазурку не досталось пары, но он весел после танцев с Сонечкой. Однако девица, которую он увёл для прошлого танца, решает его развлечь и отправляет танцевать с ним одну из княжон.

Растерявшись, Николенька начинает танцевать не так, как принято тут, а так, как его учили. Княжна в недоумении, а отец говорит, что раз не умеешь – то и не берись. Он уводит княжну, а сын остаётся в полном расстройстве – даже отцу стыдно за него, и Сонечка тоже смеялась. Ему хочется снова оказаться дома, где все так понятно, дружелюбно и тепло.

Глава 23. После мазурки

Молодой человек, у которого Николенька увёл даму на танец, решает ободрить и развеселить мальчика – он шутит, подливает ему, пока взрослые не видят, вина. В конце концов, герой пьянеет и веселеет. Сонечка уговаривает свою мать остаться ещё на полчасика и ведёт Николеньку танцевать.

После весёлых плясок, мальчик вновь впадает в уныние – он всё же недостаточно хорош для такой девочки, как Сонечка. Перед отъездом героини, они уговариваются, что девочка уговорит свою матушку приехать во вторник снова. Все мальчики очарованы Сонечкой, но Николенька уверен – он ей понравился больше всех.

Глава 24. В постели

Володя и Николенька в своей комнате. Они обсуждают – какая же прелесть эта Сонечка, и что каждый бы из них сделал для неё – Николенька готов хоть из окна выпрыгнуть, а Володя – всю её расцеловать.

Их обсуждения наивны и чисты, но все же оба смущаются.

Глава 25. Письмо

Прошло уже полгода с отъезда из деревни. Отец получает письмо и говорит, что им всем нужно отправиться в Петровское – домой. Матушка пишет о своих делах дома, об успехах сестры мальчиков Любочки и признаёт, что она очень больна.

В письмо вложена записка от гувернантки Марьи Ивановны, и она просит поторопиться с приездом, пока матушка ещё жива.

Глава 26. Что ожидало нас в деревне

Мальчики вместе со своим отцом приехали в Петровское. Там они узнают, что матушка уже шесть дней как не встаёт с постели. В комнате её они встречают доктора, Наталью Савишну и девушку-горничную.

Только приехав, они застали последние минуты жизни их дорогой матушки, которая была так добра и ласкова со всеми домочадцами.

Глава 27. Горе

На другой день, поздним вечером Николенька пробирается в залу, где стоит гроб с матушкой. Он не может смириться с её смертью и, глядя на тело в гробу, представляет её живой.

На следующее утро проходит панихида. Во время её Николенька прилично плачет, крестится. Но в мыслях он переживает, что фрачок ему жмёт, и как бы не запачкать панталоны на коленях. Вся семья и прислуга в полнейшем отчаянии и печали. Последней проститься с покойной подходит какая-то крестьянка с ребёнком на руках. Девочка пугается лица умершей и кричит. Это расстраивает Николеньку ещё больше.

Глава 28. Последние грустные воспоминания

Николенька на протяжении нескольких дней регулярно приходит к Наталье Савишне – она рассказывает ему истории об его матушке, её детстве и том, как покойная любила свою горничную. Спустя три дня после похорон наполовину осиротевшие мальчики вместе с отцом уезжают обратно в Москву.

Бабушка о смерти Натальи Николаевны узнаёт уже от них, и на неделю впадает в беспамятство. Она то бегает по комнатам, то воображает, что Наталья Николаевна к ней приехала, то кричит. Спустя неделю горе пожилой женщины проливается слезами.

Николенька понимает, что пора детства закончилась. В конце он упоминает, что Наталью Савишну он не видел больше – вскоре после своей хозяйки умерла и она сама, ещё за месяц распорядившись обо всём по поводу своих похорон. Умерла она после тяжёлой болезни, но с улыбкой на лице и спокойствием в душе – она была верна своим хозяевам всю жизнь, не взяла ничего чужого, а перед смертью отдала 10 рублей батюшке, чтобы он отдал их бедным в его приходе.

Интересно? Сохрани у себя на стенке! 12-го августа 18..., ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой — из сахарной бумаги на палке — по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пестром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать. «Положим, — думал я, — я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, — прошептал я, — как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает... противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка — какие противные!» В то время как я таким образом мысленно выражал свою досаду на Карла Иваныча, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисерном башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся к нам. — Auf, Kinder, auf!.. s"ist Zeit. Die Mutter ist schon im Saal, — крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. — Nu, nun, Faulenzer! — говорил он. Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха. «Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нем думать!» Мне было досадно и на самого себя, и на Карла Иваныча, хотелось смеяться и хотелось плакать: нервы были расстроены. — Ach, lassen Sie, Карл Иваныч! — закричал я со слезами на глазах, высовывая голову из-под подушек. Карл Иваныч удивился, оставил в покое мои подошвы и с беспокойством стал спрашивать меня: о чем я? не видел ли я чего дурного во сне?.. Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не понимал, как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты. Я сказал ему, что плачу оттого, что видел дурной сон — будто maman умерла и ее несут хоронить. Все это я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом, стал утешать и успокаивать меня, мне казалось, что я точно видел этот страшный сон, и слезы полились уже от другой причины. Когда Карл Иваныч оставил меня и я, приподнявшись на постели, стал натягивать чулки на свои маленькие ноги, слезы немного унялись, но мрачные мысли о выдуманном сне не оставляли меня. Вошел дядька Николай — маленький, чистенький человечек, всегда серьезный, аккуратный, почтительный и большой приятель Карла Иваныча. Он нес наши платья и обувь: Володе сапоги, а мне покуда еще несносные башмаки с бантиками. При нем мне было бы совестно плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил: — Будет вам, Владимир Петрович, извольте умываться. Я совсем развеселился. — Sind Sie bald fertig? — послышался из классной голос Карла Иваныча. Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло меня до слез. В классной Карл Иваныч был совсем другой человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся и, еще с щеткой в руке, приглаживая мокрые волосы, явился на его зов. Карл Иваныч, с очками на носу и книгой в руке, сидел на своем обычном месте, между дверью и окошком. Налево от двери были две полочки: одна — наша, детская, другая — Карла Иваныча, собственная. На нашей были всех сортов книги — учебные и неучебные: одни стояли, другие лежали. Только два больших тома «Histoire des voyages»2, в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом и пошли, длинные, толстые, большие и маленькие книги, — корочки без книг и книги без корочек; все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч эту полочку. Коллекция книг на собственной если не была так велика, как на нашей, то была еще разнообразнее. Я помню из них три: немецкую брошюру об унавоживании огородов под капусту — без переплета, один том истории Семилетней войны — в пергаменте, прожженном с одного угла, и полный курс гидростатики. Карл Иваныч бо́льшую часть своего времени проводил за чтением, даже испортил им свое зрение; но, кроме этих книг и «Северной пчелы», он ничего не читал. В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был один, который больше всего мне его напоминает. Это — кружок из картона, вставленный в деревянную ножку, в которой кружок этот подвигался посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка, представляющая карикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил и кружок этот сам изобрел и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света. Как теперь вижу я перед собой длинную фигуру в ваточном халате и в красной шапочке, из-под которой виднеются редкие седые волосы. Он сидит подле столика, на котором стоит кружок с парикмахером, бросавшим тень на его лицо; в одной руке он держит книгу, другая покоится на ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке. Все это так чинно, аккуратно лежит на своем месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча совесть чиста и душа покойна. Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься на верх, в классную, смотришь — Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем. Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган. На другой стене висели ландкарты, все почти изорванные, но искусно подклеенные рукою Карла Иваныча. На третьей стене, в середине которой была дверь вниз, с одной стороны висели две линейки: одна — изрезанная, наша, другая — новенькая, собственная, употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой — черная доска, на которой кружками отмечались наши большие проступки и крестиками — маленькие. Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени. Как мне памятен этот угол! Помню заслонку в печи, отдушник в этой заслонке и шум, который он производил, когда его поворачивали. Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю — право, один страх хуже всякого наказания. Оглянешься на Карла Иваныча, — а он стоит себе с книгой в руке и как будто ничего не замечает. В середине комнаты стоял стол, покрытый оборванной черной клеенкой, из-под которой во многих местах виднелись края, изрезанные перочинными ножами. Кругом стола было несколько некрашеных, но от долгого употребления залакированных табуретов. Последняя стена была занята тремя окошками. Вот какой был вид из них: прямо под окнами дорога, на которой каждая выбоина, каждый камешек, каждая колея давно знакомы и милы мне; за дорогой — стриженая липовая аллея, из-за которой кое-где виднеется плетеный частокол; через аллею виден луг, с одной стороны которого гумно, а напротив лес; далеко в лесу видна избушка сторожа. Из окна направо видна часть террасы, на которой сиживали обыкновенно большие до обеда. Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, Бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки. Карл Иваныч снял халат, надел синий фрак с возвышениями и сборками на плечах, оправил перед зеркалом свой галстук и повел нас вниз — здороваться с матушкой.

«Детство» - первая повесть трилогии Льва Николаевича. Она написана в 1852 году. Жанр произведения можно трактовать как автобиографическую повесть. Повествует сам автор, а именно Николенька Иртеньев. На момент рассказа Николенька – это взрослый человек. Он вспоминает детские переживания и различные моменты, относящиеся к этой невозвратимой поре.

Повесть рассказывает о том, что каждому человеку свойственно самосовершенствование. Идея текста в том, что характер и привычки – вот то, что формируется в детстве. А также затрагивается роль влияния семьи на ребенка, его привычки и пристрастия.

Читать краткое содержание повести Толстого Детство по главам

Глава 1

Читатель знакомится с главным персонажем – Николнькой Иртеньевым. Ему в этот момент всего десять лет и по происхождению он дворянин. Живут Иртеньевы далеко от столицы. Их семья типична для того времени: двое родителей и три ребенка: два мужского пола и одна девочка. Тлстой рассказывает об одном из дней семьи. Раннее время. Гувернер Карл Иваныч, немец по происхождению будит Николеньку и его братика - Володю. В его обязанности входит не только образовательный процесс, но и услуги гувернера. Учителю все это не в тягость, потому что он одинок. Автор подчеркивает, что при любви к детям, Карл Иваныч требует и строжится.

Глава 2

Завтрак в семье. Николенька выходит к столу. В столовой ожидает матерь. Матушка – это ласковая, заботливая женщина. Она каждое утро целует Николеньку и интересуется о том, как он себя чувствует. После беседы с маменькой дети обязательно заходят в кабинет к отцу, чтобы поприветствовать его.

Глава 3

Сыновья Николенька и Володя заходят к отцу, а он им сообщает, что они в срочном порядке должны ехать в Москву. В столице им надлежит продолжить образование. Николенька не по годам проницателен и понимает, что их любимый педагог Карл Иваныч будет за ненадобностью уволен. У мальчика доброе сердце и ему искренне жаль старого учителя.

Глава 4

Описано предобеденное время. Это время, когда Карл Иваныч с детьми занимается разными науками. Наставник обижен и расстроен предстоящей разлукой и несправедливостью решения главы семьи. Он ведь честно и преданно служил семье на протяжении двенадцати лет. Николеньке тоже совсем не весело. За это время он привязался к старому учитель, как к родному человеку.

Глава 5

Время обеда. Автор раскрывает такую черту маменьки, как жалость. Она всегда привечает юродивых и богомольцев. На сегодняшний день она принимает юродивого пожилого Гришу. Страннику подана еда за отдельным столом. Отцу Иртеньевых затея маменьки совсем не нравится, но он не высказывает своего недовольства.

Глава 6

Трапеза завершена, и семья ведет приготовления к предстоящей забаве – охоте. Задача прислуги приготовить коней и собак. И вот, наконец, все готово и мужская часть семьи отправляется на свое любимое занятие - охоту.

Глава 7

Все прибыли к месту событий. Папенька молвит Николеньке, чтобы он шел на полянку и подстерегал там зайца. Николенька выполняет волю отца, но в решающий момент, когда собаки выгоняют дичь к нему, он ее упускает. Очень подробно автор описывает его переживания по этому поводу.

Глава 8

Охотники закончили забаву. Ребят на поляне угощают фруктами и мороженым. Потом ребята воображают себя охотниками, резвятся. Володе по какой-то причине невесело и поэтому в гонке нет азарта.

Глава 9

Ребята играют, и в этот момент Николенька лобызает в плечико Катеньку. Катенька – это миленькая девочка гувернантки Мими. Они живут у Иртеньевых. Николенька осознает, что он неравнодушен к этой девочке уже давно. Володя немного насмехается над братом.

Глава 10

Автор дает описание главного мужчины семейства Иртеньевых – Петра Александровича. Он раскрывает черты его характера. Говорит о том, что у отца много прочных и нужных связей. Подчеркивает его особенность – умение всем нравиться. Обличает его человеческие пороки: карточные игры и увлечение слабым полом. В глазах Николеньки отец – это человек с неуловимым характером рыцарства.

Глава 11

Незаметно подкрался вечер. В гостиной находилась почти вся семья. Маменька музицирует на рояле, дети рисуют. В это время в кабинет к главе семейства приходит для разговора старый учитель и говорит том, что сильно привязался к детям и что может бесплатно продолжить их обучение и воспитание. Отец Иртеньевых понимающий человек, и он принимает решение не лишать Карла Иваныча любимого занятия, а взять его в Москву.

Глава 12

В одной из многочисленных комнат дома Иртеньевых проводит время юродивый странник Гриша. Ребятишкам он кажется интересным, и они незаметно наблюдают за ним. Они видят, что Гриша предается молитве. В это время мальчишки нечаянно роняют стул и убегают, а Гриша напуган резким звуком.

Глава 13

В центре этой главы экономка Наталья Савишна. Автор рассказывает, что эта крепостная девушка была когда-то няней маменьки. Сейчас она уже в почтенном возрасте и поэтому назначена экономкой. Она заботлива и добра. Николенька ее очень любит и нежен по отношению к ней.

Глава 14

Наступает утро. Петр Александрович с сыновьями и Карлом Иванычем собираются ехать в столицу-Москву. Николеньке очень грустно от этого. Он очень нежно и искренне расстается с маменькой, сестрицей Любонькой и дворней. В этот момент главный герой не может сдерживать своих чувств и плачет. Наконец все попрощались и мужчины тронулись в долгий путь.

Глава 15

Николеньке грустно и он предается воспоминаниям из детства. Он делает вывод, что «невинная веселость и беспредельная потребность любви - единственные побуждения в жизни».

Глава 16

С момента приезда Николеньки Иртеньева в Москву прошел месяц. Он живет у бабушки. В центре этой главы ключевой эпизод – именины его бабушки. В качестве подарка Николенька слагает вирши. Ему самому не нравится собственное творение, и он сомневается: «Дарить ли?» Бабуля же в восторге от подарка.

Глава 17

Поздравить бабулю Николеньки приезжают гости и среди них княгиня Корнакова. Николенька, как благовоспитанный ребенок лобызает руку Корнаковой. Она не сдерживает себя и говорит том, что Николенька некрасив. Мальчик очень впечатлителен и глубоко переживает слова княгини.

Глава 18

Кроме Корнаковой в доме бабушки присутствует еще один приглашенный. Это Иван Иваныч. Бабушка жалуется ему на отца Николеньки. Она в разговоре обмолвилась, что Петр Александрович обманывает свою жену, развлекается с женщинами и играет в карты. Николенька нечаянно слышит этот разговор и в его душе снова борются противоречивые чувства.

Глава 19 «Ивины»

В качестве гостей к бабушке приезжают Ивины. У них три сына. Николенька сходится с Сережей Ивиным. Сережа же, в свою очередь, решает подшутить над Иленькой Грапом. Его шалость удалась, а Николеньке от этого совсем не весело. Он винит себя, что обидел тихого и неконфликтного Иленьку.

Глава 20

Вечер. Предстоит ужин и танцы. Среди гостей Николенька видит Соню. Она очень нравится мальчику. Он, в сою очередь, старается ей понравиться.

Глава 21

Верером Ивины снова в гостях. Объявлены танцы. Николенька приглашает соню на кадриль. А после Николенька исполняет контданс с другой девчонкой.

Глава 22

Следующий танец по законам бала – мазурка. Его Николенька исполняет с маленькой княжной. Ему почему-то неловко. Все смотрят и замечают его неуклюжесть. Отец начинает раздражаться и от этого Николенька испытывает дискомфорт. Ему хочется прижаться к маменьке, на маменька далеко.

Глава 23

Глава 24

Николенька взволнован событиями прошедшего дня и не может заснуть. Он рассказывает Володе о чувстве к Соне. Володя не разделяет тонкость и сентиментальность переживаний брата.

Глава 25

Минуло полгода. На календаре 16 апреля. Отец говорит, что надо немедля собираться и ехать в деревню. Он не называет истинной причины отъезда. На самом деле маменька больна и, возможно, доживает свои последние дни.

Глава 26

18 апреля. Иртеньевы приехали к маменьке. Они успели попрощаться с ней, потому что вечером этого дня она скончалась.

Глава 27

Похороны Николенька прощается с маменькой. Он смотрит на ее лицо и пугается от того, что черты его изменились. Он с криком выбегает из комнаты.

Глава 28

Прошло три дня. Осиротевшие Иртеньевы переезжают в Москву. Бабушка очень страдает. Наталья Савишна не оставляет дом в деревне, живет в нем, но недолго. От тоски она умирает и ее хоронят недалеко от маменьки Николеньки.

Картинка или рисунок Детство

Другие пересказы для читательского дневника

• Краткое содержание Тургенев Контора

  Опять героя «Записок охотника» застал в лесу дождь. Добравшись до деревни, охотник постучал в «дом старосты». Оказалось, что перед ним контора. Встретил его очень толстый конторщик Николай. И приютить согласился за плату!

  Не большая деревня, состоящая всего из трех домов, Зуяты, расположена между двух озер. За ней – утесистый откос, который зарос густым лесом, где, не боясь людей, обитают птицы и звери. Здесь же поселяется и куница с белой грудкой